Книгу "Сорок лет" ("Жизнь Клима Самгина") я получил с надписью:
Любимому художнику С.Н.Сергееву-Ценскому.
М.Горький
15.VIII.27.
Sorrento.
Эта глубоко и широко задуманная книга показалась мне лучшим из всего, что написал Горький. Свое впечатление о книге я передал ему и в ответ получил следующее письмо:
Очень взволнован, радостно взволнован Вашей оценкой "Самгина". Оценка, пожалуй, слишком лестная. Хотелось бы знать - какие недостатки видите Вы в книге этой? Напишите, буду очень благодарен. Вам, строгому художнику, я верю.
Боюсь за второй том, - давит меня обилие материала "идейного", т.е. словесного и жанрового. Боюсь перегрузить книгу анекдотом, который суть кирпич русской истории, и афоризмом, в коем сосредоточена наша мудрость.
Дьяконову балладу "Дьякон" и сочинил, сиречь - я. "Сказительный" стих я хорошо знал с малых лет от бабушки, час и более мог говорить этим стихом "бунтарские" речи, так что даже один мужичок в Муроме спросил меня: "Ну, а - по-человечьи можешь ты говорить, ероха-воха?" А затем он меня побил, прочитав мне изумительную чепуху о романе Ильи Муромца с "князь-барыней" Енгалычевой, изумительно прочитал. Любовь мою к этому стиху весьма подогрела Орина Федосова.
Вы, конечно, верно поняли: Самгин - не герой, а "невольник жизни". Перед шестым годом у него будут моменты активного вмешательства в действительность, но - моменты. Московское восстание освободит его ненадолго, а потом он - снова окажется в плену.
Мне кажется - Вы несправедливо оценили Олешу. У него есть серьезнейшие признаки несомненного дарования. Крачковский* - жив, печатается в эсеровской "Воле России", стал не так манерен, каким был, но все еще - с претензиями на мудрость. Мистик от разума. Лет 15 тому назад я его видел, он тогда был чудовищно невежественным и напыщенным человеком.
-------------
* По своей манере письма Олеша напомнил мне дореволюционного литератора Дм.Крачковского. - С.-Ц.
Фадеев - определенно серьезный и грамотный писатель, увидите.
"Цемент" и я похвалил, потому что в нем взята дорогая мне тема - труд. Наша литература эту тему не любит, не трогала, м[ожет] б[ыть] потому, что она требует пафоса, а где ж он у нас, пафос? Но - нужен. Необходим. Сергей Николаевич, дорогой, - очень мы, русские, хороший народ: чем больше живу, тем крепче убеждаюсь в этом. И если б нам удалось почувствовать трагическую прелесть жизни, изумительнейшую красоту деяния, - далеко ушли бы мы!
Прочитал "Полоз"*, это очень хорошо сделано, и, разумеется, рад, что "Преображение", наконец, будет печататься.
-------------
* Мой рассказ "Старый полоз", впервые напечатанный в журнале "Красная новь". - С.-Ц.
Скоро ли выйдут Ваши книги? Пришлете? Пожалуйста.
Жму руку.
А.Пешков
Был у меня Леонов [...] Был Катаев [...] Скоро увижу Всеволода Иванова, Никулина, Ольгу Форш, Полонского. Вон сколько!
Как вы живете? Когда будет кончено "Преображение"?
Еще не успело это письмо дойти до меня из Сорренто, как нас, в Крыму, сильно тряхнуло известное землетрясение 12 сентября 27 г., и вслед за этим письмом А.М. посылает мне следующее:
Так как телеграмма моя с вопросом о Вашем здоровье до Вас, волею стихии, очевидно, не достигла, - прошу Вас, ответьте: как Вы и что с Вами?
Газеты очень напугали. Черт бы побрал все эти "сдвиги"! От ближних терпишь вполне достаточно, а тут еще и стихии хулиганят.
Пожалуйста, Сергей Николаевич, напишите. Маленькое сотрясение на Кавказе - в 92 г. я испытал и знаю, что это даже в малом виде неприятно.
Желаю Вам всего доброго!
А.Пешков
Домашние испугались?
Дом цел? А дети есть у Вас?
Получив от меня ответы на все вопросы этого письма, он пишет:
Рад узнать, что стихийные силы не очень обидели Вас, дорогой Сергей Николаевич. Да, трясется планетишка наша. Со страха это она - в предчувствии конца - или же со зла на то, что люди стали слишком дерзко разоблачать секреты ее? Некая американка проповедует, что земля возмущена грехами людей, а один еврей в Лондоне утверждает, будто бы вскорости утопнут Шотландские острова, Крым и еще что-то. Примите к сведению. Не перебраться ли Вам куда-нибудь на место более непоколебимое?
Меня стихийное хулиганство не столь возмущает, как человечье. А вот в 18-ом № газеты "Голос верноподданного" напечатана программа "партии" легитимистов, и в программе говорится, что Евангелие оправдывает: неравенство, право господства сильного над слабым и лозунг "цель оправдывает средства". Так и напечатали. Некий проф. Ильин написал книгу, доказывая то же самое и утверждая, что Евангелие дает основание для "религии мести". И.А.Бунин напечатал в монархическом "Возрождении" статью о "самородках", называет Есенина "хамом", "жуликом", "мерзавцем". Очень жуткими людьми становятся гг. эмигранты. Тон прессы их падает вместе с грамотностью. Взаимная ненависть раскалывает их на группочки все более мелкие. Кроме H.H.Романова и Кирилла 1-го, выдумали еще царя: Всеволода Иоанновича. Скука. Хотя скучают не только наши эмигранты, но и европейцы. На-днях в Париже человек пустил в лоб себе пулю только потому, что разучился галстук завязывать. Факт. А некая англичанка застрелилась по причине плохой погоды. Третьего дня в Неаполе отравилась графиня Маркварт, потому что какой-то тенор не дал ей свою фотографию. И вообще заметно, что самоубийства совершаются по причинам, как будто все более ничтожным. Равно как и преступность принимает какие-то "спортивные" формы. В общем - невесело здесь, в Европах.
В Берлине, напр., эпидемия истязания детей. Но это вообще город "странностей", мягко говоря. К ресторанам, клубам и журналам гомосексуалистов мужеска пола в этом году прибавился ресторан и легальный, да еще иллюстрированный, журнал лесбианок. Полиция разрешает мужчинам известных склонностей носить женскую одежду. Как это Вам нравится? Не охотник я думать в эту сторону, но за последнее время столько тут разыгралось грязненьких ужасов, что, знаете, невольно думается: это что же значит? Простите, что удручаю такими "фактами", черт бы их побрал!
Нет, в самом деле, не убраться ли Вам из Крыма?
Всего доброго. Пишите.
А.Пешков
20.Х.27.
Землетрясением гордитесь? Ну, тут "ваша взяла" и мне - "нечем крыть", как говорят на Руси. Могу, однако, похвастаться: неаполитанский почтальон открыл новую звезду в созвездии Лебедя. Переменная. Вот Вам.
Американцы, черт их побери, все еще не отвечают по поводу второго тома. У них происходит нечто новое: несмотря на существование "бюро цензуры", которое весьма ревностно следит за тем, чтоб писатели не порочили благочестивую жизнь Америки, выходят ужаснейшие книги, вроде недавно переведенного на русский язык романа Синклера Льюиса "Эльмер Гантри". Льюис изобразил американские церкви и церковников в виде отвратительном.
Читали вы "Разгром" Фадеева? Талантливо.
Ну, всего хорошего Вам.
А.П.
Тогда у нас в Союзе все готовились чествовать Ал.М. в связи с его шестидесятилетием, о чем, как и о радости будущей своей встречи с ним, я писал ему.
В ответ получил следующее письмо:
Дорогой Сергей Николаевич -
[...]
"Жестокость" я получил и своевременно благодарил Вас за подарок. С этим письмом посылаю Вам мою книжку.
Да, писем из России я получаю не мало; конечно, много пустяков пишут, а в общем это меня не отягощает, потому что большинство корреспондентов "простой" народ - рабкоры, селькоры, "начинающие писатели" из этой среды, и мне кажется, что пишут они "от души", трогательно, даже и тогда, когда поругивают меня за "оптимизм". Недавно получил даже такое письмишко: "Я - профессиональный вор, ношу, и давно уже, весьма известное имя среди сыщиков трех стран". Далее он спрашивает: почему я не пишу о ворах, и весьма пренебрежительно критикует повесть Леонова. Вообще - корреспонденция интересная, и будущий мой биограф должен будет сказать мне спасибо за нее.
"Ураган чествований" крайне смущает меня. Написал "юбилейному комитету", чтобы он этот шум прекратил, если хочет, чтобы я в мае приехал.
Еду я с намерением побывать в знакомых местах и хочу, чтобы мне не мешали видеть то, что я должен видеть. Если же признано необходимым "чествовать", то пускай отложат эту забаву на сентябрь, - к тому времени я, наверное, слягу от усталости и "клеймата". У Вас, разумеется, буду. Наверное, поспорим, хотя я до сего - не "охоч".
Да, помер Сологуб, прекрасный поэт; его "Пламенный круг" - книга удивительная, и - надолго. Как человек, он был антипатичен мне, - несносный, заносчивый самолюбец и обидчив, как старая дева. Особенно возмущало меня в нем то, что он - на словах, в книгах - прикидывался сладострастником, даже садистом, демонической натурой, а жил, как благоразумнейший учитель рисования, обожал мармелад и, когда кушал его, сидя на диване, так, знаете, эдак подпрыгивал от наслаждения.
Вот и у нас было землетрясение, - Рим потрясся, но - не очень; маленькие города в окрестностях его пострадали сильнее. Это не удивило италийцев, а вот в начале двадцатых чисел на горах, круг неаполитанского залива, на Везувии, трое суток лежал, не тая, снег, - это была сенсация! В Неаполе восемь ниже нуля, замерзали старики и старухи.
"Самгина" начну печатать с января в "Нов[ом] мире". Кажется, растянул я его верст на шестнадцать. Нет, я не для больших книг. Плохой архитектор.
Расхожусь я с Вами в отношении к человеку. Для меня он не "жалок", нет. Знаю, что непрочен человек на земле, и многое, должно быть, навсегда скрыто от него, многое такое, что он должен бы знать о себе, о мире, и "дана ему в плоть мучительная язва, особенно мучительная в старости", как признался Л.Толстой, да - разве он один? Все это - так, все верно и, если хотите, глубоко оскорбительно все. Но м[ожет] б[ыть] именно поэтому у меня - тоже человечка - к нему - Человеку - непоколебимое чувство дружелюбия. Нравится он мне и "во гресех его смрадных и егда, любве ради, душе своея служа, отметает, яко сор и пыль, близкия своя и соблазны мира сего". Такое он милое, неуклюжее, озорное и - Вы это хорошо чувствуете - печальное дитя, даже в радостях своих. Особенно восхищает меня дерзость его, не та, которая научила его птицей летать и прочее в этом духе делать, а дерзость поисков его неутомимых. "И бесплодных". А - пусть бесплодных. "Не для рая живем, а - мечтою о рае", - сказал мне, юноше, старик-сектант, суровый человечище, холодно и даже преступно ненавидевший меня. Это он хорошо сказал. Мечтателей, чудаков, "беспризорных" одиночек - особенно люблю.
Горестные ваши слова о "жалком" человеке я могу принять лишь как слова. Это не значит, что я склонен отрицать искренность их. Увы, моралисты! В каждый данный момент человек искренен и равен сам себе. Притворяется? Ну, как же, конечно! Но ведь это для того, чтоб уравнять себя с чем-то выше его. И часто наблюдал, что, притворяясь, он приотворяется в мир. Это не игра слов, нет. Это иной раз игра с самим собой и - нередко - роковая игра.
Большая тема - "человек", С.Н., превосходный художник, отлично знающий важность, сложность и глубокую прелесть этой темы.
Будьте здоровы и - до свиданья!
30.XII.27.
Sorrento.
Вот каков был ответ на мое письмо, посвященное XIX тому его сочинений берлинского издания 1927 года:
Дорогой Сергей Николаевич -
спасибо за письмо. Высоко ценю Ваши отзывы о моих рассказах, ибо, несмотря на "юбилей", все еще не ясно мне, что у меня хорошо, что - плохо. Рад, что Вам понравился "Проводник". Д-р Полканов, хватаясь за голову и вытаращив детски умные глаза свои, с эдакой янтарной искрой в зрачке, кричал тогда: "Д-да, ведь это же си-имволич-ческая кикимора, п-послушай!" В минуты сильных волнений доктор несколько заикался. Жена его, развеселая Таня, которую я называл Егором, рассказывала мне, что когда он, доктор, объяснялся ей в чувствах, так глаза у него были страшные, он дрожал и фыркал свирепо: "Я в-вас... в-вас-с, в-вас..." Так она спросила его: "Может, вы меня - избить хотите?" Тут он размахнул руками и - сознался: "Ч-то вы! Л-люблю, ч-честное слово!"
Там, в книжке у меня, есть рассказишко "Енблема", - купец - тульский фабрикант самоваров Баташов. Сергей Николаевич, ей-богу, это блестящая идея: отправить богиню справедливости в сумасшедший дом! Оцените! А в другом рассказе, "Голубая жизнь", у меня глобус - сиречь земной шар - "Чижика" играет. Считаю, что это тоже не плохо.
А иногда я мечтаю смокинг сшить, купить золотые часы, а на ноги надеть валяные сапоги и в таком приятном глазу виде пройтись в Риме по Via Nationale вверх ногами. Но это не от "радости бытия", а - от "юбилея". Поэт Ходасевич хвастался мне, что у него в 19 году семьдесят три фурункула было, и я не верил ему, не понимал его. Ныне - верю и понимаю. А также мне кажется, что юбилей имеет сходство с коклюшем, хотя я этой болезнью не страдал еще. И думаю, уже не буду. Поздно. Недавно писал кому-то, что против юбилея есть одно средство: кругосветное путешествие без виз, т.е. без права высаживаться на "сухие берега".
Сейчас у меня живут три поэта: Уткин, Жаров, Безыменский. Талантливы. Особенно - первый. Этот - далеко пойдет. Жаров - тоже. Интересно с ними.
Вот - курьез: Жан Жироду, писатель, коего я, кстати сказать, не долюбливаю, нашел, что в "Деле Артамоновых" первое и самое значительное лицо - Тихон Вялов.
Не отвяжусь от начальства, пока не заставлю оное издать соб[рание] соч[инений] Ваших. Так хочу читать. И, знаете, это - общее желание: читать. Мамина с жадностью читают. Страшно идет книга. Ну, всего доброго! Страшно буду рад побывать у Вас!
А.Пешков
5.II.28.
Следующее письмо было последним из писем А.М. перед его приездом к нам:
Дорогой Сергей Николаевич, а Вы, чувствуется, редко хороший, очень настоящий человек! Это я - по поводу Вашего последнего письма, так человечески прекрасно обласкали Вы меня. И - тем более прекрасно, что ведь между нами, наверное, существует некое непримиримое разноречие в наших отношениях к миру, к людям. А при разноречии единодушие в чем-то особенно чудесно! Спасибо Вам!
А юбилей - штука, действительно, тяжкая. Невыносимо "знаменит" я, грешный. И мне все кажется, что в этой "знаменитости" есть какое-то недоразумение. Разумеется, многое очень волнует меня, даже как-то потрясает. Например: поздравление от глухонемых. Это - вроде удара молотком по сердцу. Когда я представил себе несколько десятков людей, беседующих пальцами - честное слово! - сам как будто ослеп и онемел. А представить я мог: в 20 г. в Петербурге я был на митинге глухонемых. Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг - рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брегейлю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат. Потом дважды пробовал написать это, - выходило идиотски плоско и бессильно. [...]
Американцы все еще не платят денег за В[ашу] книгу, это у них - "в порядке вещей". Пишут, что еще "не покрыли расходов по изданию и переводу". Конечно - врут. Об американцах я вспомнил так неуместно, тоже в связи с "юбилеем".
Прилагаю маленькое предисловие к переводу В[аших] книг на мадьярский язык. Простите, что так мало вразумительно и кратко, мадьяр прорвало вдруг, и они меня заторопили. Эти - заплатят.
Устал, как слон. А тут еще "сирокко" свистит и воет, двери трясутся и уже 3-й час ночи. Еще раз спасибо Вам, дорогой друг С.Н. Спасибо!
А.Пешков
31.III.28.
Вот предисловие А.М. к переводу 1-й части "Преображения" на мадьярский язык:
"Сергей Сергеев-Ценский работает в русской литературе уже более двадцати лет и теперь, вместе с Михаилом Пришвиным, он, по силе своего таланта, стоит, на мой взгляд, во главе ее.
Человек оригинального дарования, он первыми своими рассказами возбудил недоумение читателей и критики. Было слишком ясно, что он непохож на реалистов Бунина, Горького, Куприна, которые в то время пользовались популярностью, но ясно было, что он не сроден и "символистам" - несколько запоздалым преемникам французских "декадентов". Подлинное и глубокое своеобразие его формы, его языка поставило критиков - кстати сказать - не очень искусных - пред вопросом: кто этот новый и, как будто, капризный художник? Куда его поставить? И так как он не вмещался в привычные определения, то критики молчали о нем более охотно, чем говорили. Однако это всюду обычное непонимание крупного таланта не смутило молодого автора. Его следующие рассказы еще более усилили недоумение мудрецов. Не помню, кто из них понял - и было ли понято, что человек ищет наилучшей, совершеннейшей формы выражения своих эмоций, образов, мыслей.
Не критик, я не могу позволить себе подробной оценки приемов творчества этого автора, опасаясь, что мой субъективизм может помешать читателям-мадьярам самостоятельно насладиться прекрасным рисунком его работы. Кратко говоря - литературная карьера Сергеева-Ценского была одной из труднейших карьер. В сущности таковой она остается и до сего дня.
Все еще немногим ясно - хотя становится все яснее, - что в лице Сергеева-Ценского русская литература имеет одного из блестящих продолжателей колоссальной работы ее классиков - Толстого, Гоголя, Достоевского, Лескова. Типично русское в книгах Сергеева-Ценского, так же как у названных мною авторов, не скрывает "общечеловеческого" - трагических противоречий нашей жизни.
Предлагаемый мадьярам роман "Преображение" является началом многотомной, колоссальной эпопеи, изображающей жизнь русской интеллигенции накануне отвратительной бойни 14-18 гг. - этого крупнейшего преступления "культурной" Европы, позорнейшего из всех преступлений, совершенных ею за всю ее историю.
Но этот первый том вполне законченное целое, так же, как и второй, опубликованный в истекшем году. На русском языке "Преображение" звучит изумительно музыкально. Если мадьяры и не услышат эту музыку слова, - им, я уверен, все-таки будет ясна лирическая прелесть картин природы Крыма, удивительная мягкость образов и, а то же время, четкость их.
Хочется думать, что мадьяры поймут, почувствуют и ту прекрасную печаль о человеке, о людях, которой так богат автор и которой он щедро насытил свою красивую, человечески грустную книгу.
М.Горький
Приехав в мае 28 г. из Италии, Горький, как известно, не осел в Москве, а без устали разъезжал по Союзу, знакомясь с достижениями советской жизни. Корреспонденции о его поездках своевременно печатались в газетах.
Но только что прочитал я однажды летом, чтобы быть точным - 14 июля, о том, как посетил Ал.М. какие-то отдаленные места, я получил извещение, - не помню, письменное или устное, - от союза крымских научных работников, в котором я числился, приехать в Симферополь для встречи Горького.
Так как была какая-то неясность, когда именно приехать в Симферополь, то я ожидал разъяснения этого вопроса, а пока сидел дома, когда вдруг кто-то, запыхавшийся, прибежал ко мне и выпалил:
- А там же, в Алуште, вас ищет сам Максим Горький!
Необходимо сказать, что небольшая одноэтажная дача моя находится в трех километрах от города по Ялтинскому шоссе; она окружена рослыми, тридцать лет назад посаженными мною кипарисами и миндальными деревьями и не видна ни от города, ни с берега моря, ни с шоссе, и редко кто даже из старых жителей Алушты знает, где она расположена и как к ней подъехать; тем менее могли знать о том кто-нибудь отдыхающие, к которым только и обращались спутники А.М. с вопросом: "Где дача писателя С.-Ценского?"
Так как никто не мог указать, где находится моя дача (по-видимому, даже и местная милиция этого не знала), между тем гостиницы в Алуште не было, то Ал.М., усталый от езды по стремительному Крымскому шоссе в жару, отправился дальше - в Ялту.
От Алушты до Ялты всего сорок восемь километров прекрасного, хотя и чересчур закрученного шоссе. Пока я стремился выяснить, как это вышло, что, приехав ко мне, Ал.М. не мог меня найти и уехал, в то время, как различные делегации довольно уверенно подходили к ограде моей дачи приветствовать Горького и не хотели верить, что у меня его нет, мне принесли телеграмму такого содержания:
Заезжал к вам в Алушту, не мог найти. Пробуду в Ялте до семнадцатого июля. Набережная Ленина, гостиница "Марино". Горький.
Конечно, на другой же день утром я поехал в Ялту, где в первый раз увидел, наконец, Ал.М-ча.
Об этой встрече моей с ним и о последовавшем за ней более коротком знакомстве с ним я расскажу особо, теперь же, чтобы завершить отдел писем ко мне Ал.Макс., приведу еще два письма его: одно по-прежнему из Сорренто от 18 марта 31 г.:
Дорогой Сергей Николаевич -
А бумаги у нас действительно - не хватает, и боюсь, что это - надолго! Все фабрики работают с предельной нагрузкой, но - это не уменьшает кризиса. От этого весьма многое страдает.
Слетова и я считаю человеком талантливым, так же как и Ширяева. Тут еще интересует меня Павленко и некий Всеволод Лебедев, автор отличной книжки "Полярное солнце".
В мае буду в Москве, дело - решенное. Очень хочется! Здесь жить - все более душно и даже как-то неловко за себя и за людей. Дурит папа и до того нехорошо, что - можно думать - его провоцируют по глупости какие-то хитрые люди. В высшей степени противна обнаженная борьба двух групп капиталистов - той, которая хочет торговать с нами, против той, которая хотела бы воевать. Если б Вы знали, до чего все в Европе оголилось и какое бесстрашие бесстыдства овладело людьми. Я - не моралист, голых женщин - не боюсь, но когда на сцену кабака выскакивают сразу 22 и - без фигового листочка, так, знаете, овладевает чувство какой-то неприятнейшей скуки. Изжили себя люди, и уж ничем их не раскачаешь, смотрят на все полумертвыми глазами.
Конечно, и здесь безработица. Под видом пеших туристов ходят безработные немцы, работают у местных крестьян за лиру, за две, за обед.
Написал Леонову, чтоб он просил у Вас рукопись.
Внуки мои еще не читают.
Христине Михайловне* - сердечнейший привет! Будьте здоровы. Летом увидимся? Надо бы!
-------------
* Имя-отчество моей жены. - С.-Ц.
Жму руку.
А.Пешков
18.III.31.
Другое и последнее - от 5 мая 1936 года было раньше опубликовано в "Известиях" 20 июня того же года (между тем как все предыдущие письма публикуются впервые).
Дорогой Сергей Николаевич,
на-днях выезжаю в Москву, где и займусь исполнением поручения Вашего*.
-------------
* Речь идет о предисловии к избр. произв. - С.-Ц.
А противненькая и капризная штучка этот Ваш Крым: туман, ветер, жар и холод - все в один день. И для того, чтоб прилично дышать, надобно иметь в доме кислород, подушки, а они прорезинены, от них запах собачьего хвоста. Кажется, летом уеду на Шпицберген, буду питаться там жареным моржом и лизать айсберги. Вероятно, даже на самоедке женюсь, черт с ней, пусть пользуется!
Будьте здоровы и не сердитесь на жизнь.
Привет супруге.
5.V.36.
Шуточный Шпицберген оказался символом: в Москве А.М. ждал грипп и сделал свое подлое дело при поддержке подлых людей.
Живя совершенно безвыездно с конца 1915 года и по 1928-й в Алуште, я не знал об исключительной роли Горького в "Комиссии по улучшению быта ученых" в тяжелые годы разрухи. Но что касается писателей, то из писем ко мне вырисовывалась фигура совершенно необычного для меня объема. Не писатель, а гоголевский Днепр, который все звезды писательского неба, большие и малые, "держит в лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе".
- я просто отказался бы верить в возможность этого, если бы не горьковские письма.
Дело в том, что писатели моего поколения жили и работали более или менее обособленно, а если объединялись иногда под кровом того или иного журнала или издательства, то объединение это было вполне случайным: легко сходились, но еще легче расходились.
Общения с читателями не было, однако материальный успех писателей кем же и создавался, как не читателями? Поэтому иные из "властителей дум" прибегали к очень замысловатым способам рекламы.
Мало того, что они подкармливали каждый целый штат своих критиков, но у Андреева, например, чтение каждого нового его произведения на дому обставлялось чрезвычайно торжественно, при большом стечении влиятельных критиков, писателей и издателей. После соответственно горячих речей первых и вторых третьи торопливо хватались за бумажники на предмет вручения аванса. Даже и дачу свою в Финляндии, в Райволо, Андреев назвал "Аванс".
Когда он показывал ее мне, то спросил:
Дача была огромная - пятнадцать комнат - и меблирована очень богато. Я затруднился в ее оценке, и он сказал сам:
- Восемьдесят тысяч!
- Гм... И какой же смысл вам был убухать в нее столько денег? - спросил я в искреннем недоумении.
- Как так "какой смысл"? - удивился он. - Недогадливый вы мужчина! Когда к вам, в Алушту, приедет какой-нибудь издатель, то сколько же он вам предложит аванса, если у вас домик всего в три комнаты с кухней, как вы говорите?
- Ого! Какой богач! Ну, вы там как хотите, а уж какой бы издатель ко мне сюда ни заехал, меньше десяти тысяч ему и предложить будет стыдно. Вы только посмотрите как следует, какая у меня приемная! А кабинет? А раз издатель едет на дачу "Аванс", то о чем же иначе он и должен будет думать, как не о по-ря-доч-ном авансе хозяину этой дачи?
Однажды я сидел у другого "властителя дум" молодого поколения начала двадцатого века - Арцыбашева. Вошел рассыльный из "Бюро газетных вырезок" и подал ему толстый пакет.
- Вот сколько строчат! - весело подмигнул мне Арцыбашев.
- О чем именно?
Взял я одну вырезку. В заглавии газетной статьи совершенно неожиданно для меня стояло: "Писатель-хулиган", взял другую - там "Хулиганство автора "Санина", взял третью: "Скандал Арцыбашева в Балаклаве"...
с женой, оставить для него два билета в первом ряду, а кассирша забыла об этом. Продавала билеты она, сидя за столиком на берегу бухты, у входа в театр. Подошел перед самым началом спектакля Арцыбашев и узнал от кассирши, что все билеты первого ряда уже проданы.
- А-а! Вот как! Проданы? - и Арцыбашев схватил столик и бросил его в бухту со всею выручкой... Потом торжественно удалился под крики и свистки публики.
Об этом именно и писали в газетах, не скупясь на весьма резкие выражения по адресу Арцыбашева, а он между тем очень весело на меня поглядывал сквозь очки и спросил наконец:
- На вашем месте я бы не улыбался, - сказал я, - а вам как будто вся эта ругня очень нравится.
- Очень, именно очень! Ведь вы представьте, сколько человек прочтет во всех концах России о хулигане Арцыбашеве, - десятки тысяч!..
- Что же тут для вас лестного?
- Как же так "что лестного"? Завязнет у всех в мозгах фамилия моя - Арцыбашев, - у ста тысяч, может быть, человек!
- Забудут об этом, поверьте мне, все забудут! Хулиган или писатель - разве это важно? Важно, чтобы фамилию запомнили... А там через год, два начнут говорить где-нибудь в Чухломе: "Арцыбашев... А-а, это тот самый - "Санина" написал!" А насчет хулиганского выпада, уверяю вас, никто ничего не вспомнит!.. Да разве читатель что-нибудь вообще в состоянии помнить? Совершенно ничего! Ему фамилию автора колом в голову надобно вбивать, а уж название произведения я даже и не знаю чем, - мортирой разве!.. И хотя бы мортирой, - читатель все равно все перепутает и переврет по-своему.
Я мог бы привести много подобных примеров и в отношении других обитателей литературного Олимпа того времени, но не вижу в этом нужды. И то, что мною сказано, достаточно оттеняет положение Горького, который в это прожженное время стоял на страже у знамени славной своими традициями великой русской литературы.
Весьма тяжелое это бремя - звание лучшего писателя страны, и хотя Ал.Макс. в одном из вышеприведенных писем говорит: "Невыносимо знаменит я, грешный", но он был рожден для этого почетного звания.
А между тем он был хронический больной-легочник. Но много ли найдется среди больших писателей-художников не только в нашей, и в мировой литературе также вполне здоровых людей? И не сравнивал ли Гейне поэта с жемчужницей, моллюском, рождавшим жемчуг только тогда, когда в его тело попадала песчинка, причинявшая рану и боль? (Была в старину такая теория происхождения жемчуга.) Пусть Гейне говорил о "ране и боли" в переносном смысле, мне здесь хочется понимать это буквально.
ничего не забывать. Помнится, мне говорил Леонид Андреев:
- Вы - золотоискатель, вы рыщете по России в поисках золота и находите такие самородки, как ваш Антон Антоныч из "Движений", как ваш пристав Дерябин и прочие; а я - ювелир, я из золота, вами и другими найденного, делаю ювелирные вещи...
- А не хотите ли и вы стать золотоискателем? - предложил я ему. - Давайте поедем вместе в Сибирь или в Туркестан, в Архангельск или Армению, - мне совершенно безразлично, - и весь наиболее интересный и крупный улов, все самородки, как вы выражаетесь, поступят в ваше полное распоряжение, а мне уж так, какая-нибудь мелочь.
- Да, хорошо вам так ездить, - ответил Андреев, - когда вы не захотели сниматься в фотографии Здобнова и сто тысяч ваших портретов не разлетелись по всей России! А мне стоит только показаться на улицах Петербурга, и все в меня пальцами тычут: "Андреев! Андреев!.." Так же и в Сибири, и в Архангельске будет.
Это была отговорка, конечно, - он был просто нелюбознателен так же, как и Арцыбашев, регулярно каждую ночь до четырех часов утра проводивший за бильярдом.
детальному описанию того, что его окружало в окрестности Сорренто, где он жил, например: "А уж миндаль отцвел, зацветают абрикосы, персики, дрок цветет, везде по горе фиалки, маргаритки, цикламен..." Или в другом письме: "Удивительно красив был Везувий в безлунные ночи, такой, знаете, огромный жертвенник какому-то дьяволу, и так трогательны белые домики у подножья его - кусочки сахара. А вчера, в канун Успенья, по горам над Сорренто, в садах, жгли костры - древний обычай, прощальная жертва Церере, богине плодородия, - красивая картинища. Жгли корни пиний и олив, огонь - пурпурный".
Мне, художнику по преимуществу, такие места в письмах рисовали не только природу вокруг виллы герцога Серра Каприола, где жил Ал.Макс., но главным образом его самого, его исключительно восприимчивую ко всему в жизни душу. И когда ехал я на автобусе из Алушты в Ялту по чрезвычайно стремительному, очень изгибистому шоссе и наблюдал каждый момент новые по рисунку и краскам горы и море, я уже находил то общее, что необходимо для личного знакомства между столь разными по натуре людьми, как Горький и я, как будто и ехал я совсем не в Ялту, а в Сорренто.
И вот, наконец, гостиница "Марино", и я поднимаюсь на второй этаж, где на площадке лестницы стоят несколько человек, все в белых рубахах, и между ними - Алексей Максимович.
мне и неловко, но вот я ступил на площадку и меня обняли длинные руки, и на щеке своей я почувствовал его слезы... Это растрогало меня чрезвычайно.
Человек, писавший мне такие взволнованные и волнующие письма, человек, совершенно исключительный не только по своей сказочной судьбе, не только по своему яркому гению, но и по огромнейшему влиянию на окружающих, с юных лет моих притягивал меня к себе, и притянул, наконец, вплотную.
он потеряет способность притягивать, значит, потеряет и свое существование, как мыслящее существо, то есть умрет" (отсюда знаменитое "Cogito, ergo sum"* Декарта).
-------------
* Мыслю, следовательно, существую (лат.).